[Russian version of this recent post]

Война подрывает академические рутины. И это неплохо. Она дает нам возможность переосмыслить экстрактивные практики, отменить (преодолеть) методологическую и дисциплинарную замкнутость, деколонизировать эпистемологические основания наших знаний. Война заставляет нас столкнуться с проблематичностью того, как знание становятся публичным.

Вот мой список этих проблем, дополненный рядом примеров.

1. Экстрактивные практики производства знания увековечивают несправедливость. Среди прочего я имею в виду невидимость труда местных экспертов, исследователей и партнеров. Как обеспечить равное внимание знаниям, производимым на местах?

• Ученые сплошь и рядом возделывают собственные делянки в науке. Внимание публик и медиа к войне заставило некоторых коллег освободиться от дисциплинарной узости, преследующей академию. Как закрепить и усилить этот тренд? Расширяя эпистемологическую палитру профильных журналов и демократизируя доступ к ним авторов из негегемонных сред?  Развивая научный активизм и осваивая соседние журнальные площадки?  Включаясь во все новые  научные ассоциации и поддерживая гетерогенные связи?

• Деколонизация» начинается тогда, когда парадигмы, спроектированные в соответствии с западными дисциплинарными традициями и структурами, ставятся под вопрос изнутри ключевых институтов производства знания на местах. Как поддерживать критические разговоры, стимулирующие развитие и расширение  интерпретативных перспектив акторов?

• Что делать с доминированием публичных интеллектуалов во взаимодействии экспертных сообществ с медиа? Могут ли они приносить общественную пользу  или для начала должны повысить свою квалификацию , чтобы не повторять банальности и дискредитированные истины? На что опираться для улучшения взаимодействия исследователей, еще не утрAтивших связи с полем, с медиа?

Используя эти положения в качестве отправного пункта для дискуссии, я бы хотел сделать ряд пояснений по каждому из них.

Инклюзивное производство знания взамен экстрактивного:

Этические вызовы, с которыми сталкивается исследователь и эксперт по Восточной Европе, нарастают по мере нарастания трудностей со сбором эмпирических данных в России (и Украине). В статье для PostSoviet Affairs опубликованной в 2022 году, я говорил об усилении невидимости местных проводников, фиксеров и сборщиков данных. В качестве примера я приводил случай исследовательницы из Центральной Азии, изучающей ‘contentious politics’. Ее знания локального эксперта были извлечены Западными коллегами, но ее саму так и не упомянули в качестве равноправной участницы процесса производства знания. Я сам вынужден признавать, сколь соблазнительно было бы представить полевые находки  как свои собственные достижения, тогда как на деле они исходят от моих собеседников, которых не принято рассматривать в качестве коллег. И хотя лабораторные естественные науки печально известны своей иерархичностью и автократичностью, почему бы нам – поинтересуюсь я провокативно – не перенять у физиков и химиков практику расширения числа соавторов за счет включения в их число широкого круга участников? Почему бы не позаботиться о систематическом выявлении оснований и обеспечении видимости органического интеллектуализма?

Освобождение заложников собственных делянок:

Недавно я мониторил последние выпуски профильных журналов, относящихся к трем смежным предметным областям, чтобы отследить, как осмысляется и контекстуализируется интересующее меня понятие. Тут я получил лишнее подтверждение тому,  что все осознают, но никто не любит говорить: допустимо не знать о параллельном рассмотрении темы или концепции в соседних дисциплинарных полях, а стимулы к выходу в эти области отсутствуют. Относительная восприимчивость профильных журналов по Area Studies, как мне представляется, недостаточна для того, чтобы решить эту задачу. Может, стоит объединять усилия для распространения информации способами, превосходящими и преодолевающими модель дисциплинарного журнала ХХ века? Или же проблемой становятся институциональные барьеры встающие на пути сотрудничества, выходящего за границы кафедр и факультетов?

Деколонизация как эпистемологически открытая исследовательская практика:

Деколонизация знания отчасти связана с отрывом от собственных делянок. Только через налаживание диалога между разными интеллектуальными традициями и эпистемологическими позициями мы можем избежать старых ловушек, когда исследование завершается эссенциализацией. Есть хорошие примеры междисциплинарных дискуссий, которые дают старт этому обсуждению. Но как их оживить и распространить? Я думаю о двух свежих примерах.

Майрон Аронофф и Ян Кубик описали ловушку, в которую раз за разом попадают социальные исследователи, когда приписывают местному населению цивилизационную некомпетентность в силу своей либеральной разочарованности результатами 1990-х На постсоветском пространстве.  Есть и другие примеры. Гульназ Шарафутдинова и Сэмюэл Грин, развивающие сходную критику, используют междисциплинарные находки в области социальной психологии для оживления политической социологии. К чему нам стоит отнестись серьезно, так это к вернакулярному знанию, позволяющему заполнить пробелы в социальной науке, которая все еще остается слишком натуралистичной (исходит из того, что мы все в игре), слишком позитивистской (утверждает, что большие данные генерируются на основе сведений от дезагрегированных единиц) и слишком однонаправленной (верит, что теоретизирование ведется сверху вниз – из перспективы глобального, национального, регионального контекстов (Aronoff and Kubik 2013: 281).

Более последовательную фокусировку на вернакулярном знании можно найти в работе Дэвида Оста (2018) о полупериферийных инновациях. Ост утверждает, что деколонизация означает дрейф исследователей от открытия Востока для себя к переосмыслению его происхождения как источника идей. Его примерами восточно-европейских инноваций стали бренды автономии  (рабочее самоуправление «Солидарности») и переизобретения гражданского общества В. Гавелом, вернувшим «активное гражданское сопротивление» Западу. Потом Запад теоретически осмыслил это сопротивление, исходя из того, что Восток еще может порождать инновации, но никак не систематизировать и теоретически осмыслять их. По мнению Оста, этот ре-импорт оживил антигосударственный здравый смысл на Западе. Здесь должны быть упомянуты два инновационных движка, доставшихся нам от Востока и  доминирующих сегодня в социальной реальности. Это консервативный поворот рассерженных правых радикалов и полигоны для испытания неолиберальных технологий. Ост размышляет о том, что если радикальные правые в конце концов одержат большую победу на Западе, то это произойдет отчасти благодаря работе, идущей на полупериферии.

Перспективные компаративные исследования (в отличие от исследований сопоставительных) избегают нормативного позиционирования «эта (политическая система) похожа или не похожа на ту (превосходящую политическую систему)» (Schaffer 2021). Сравнение – это инструмент натурализовать наши собственные категории, не признавая этого. Категории, которые могут ввести нас в заблуждение относительно уместности объекта в другом контексте. Классический пример – то, как антропология в 1970-е годы поставила под сомнение всю концепцию «родства», на которую прежде опиралась в сравнении политических порядков. Оригинальным перспективным компаративистом был Макс Вебер, соположивший капитализм и религию.

Работа по выявлению стратегических сходств может помочь нам в дальнейшем продвижении. Ее отражение можно найти в использовании мною Делеза для объяснения детерриториализованного политического активизма в современной России. Кажется, что подход, ориентированный на работу с гетерогенностями, едва ли прояснит что-то в политической жизни авторитарной России. Однако, делая ставку на перспективизм, я доказываю обратное.  

Содействие коммуникативному обмену

Ученые часто слишком заняты для того, чтобы общаться с журналистами, или избегают контактов с медиа из страха, что те опозорят их, переврав слова и выдернув отдельные цитаты. Исходя из моего опыта,  журналисты по большей части открыты для обучения и подстройки под эксперта из академии. На деле они куда менее экстрактивны, чем сами ученые. Куда более проблематичной представляется мне возросшая  самоуверенность публичных интеллектуалов, высказывающихся по вопросам, где не признают своей зависимости от источников, на основе которых они делают свою заключения. Здесь у меня есть не конкретные предложения, но наблюдение:  освещение войны, по крайней мере то, что ведется по-русски, приобретает все более узко конфессиональные рамки.

Возьмем, к примеру, международную конференцию «Страна и мир» в Берлине в ноябре 2024 года. В ней участвует несколько передовых ученых, но основную массу составляют эксперты, промышляющие аналитикой в медиа.  Некоторые из них делают большое дело, выступая в качестве популяризаторов. Однако докладчики, имеющие научно обоснованные подходы  к изучению современной России, остаются в меньшинстве и едва ли будут услышаны. Можно ли лучше вообразить актуальное состояние взаимодействия между учеными и журналистами? Как полагаете? Популярное знание сегодня необходимо, как никогда. Но должна ли политическая наука о России быть популярной и востребованной в силу того, что рассказывает нам то, что мы хотим услышать (и уже много раз слышали)? Или она все же должна содействовать становлению у аудитории альтернативного социологического воображения, не гарантируя эпистемологического (идеологического, аффективного) комфорта?