Following on from my post where I thought aloud about monograph planning, I thought I’d write a little about communicating research to a public, or ‘lay’ audience. I personally find this difficult and frustrating at the best of times.

A case in point: I was asked a series of questions about Russian working class, etc., for a Russian newspaper interview to be published for May Day (the full text is at the end of this blogpost). The process of answering highlighted a lot of questions about the what, how and why of ‘public engagement’ or ‘dissemination’ of research and complex academic ideas, data and so on. For simplicity I’ll call this mode ‘engagement‘.

1. In engagement, do you follow the lead of the interlocutor, or do you do what seasoned politicians and media-trained practitioners do – have a single simple point that you support with evidence and hammer home? I.e. how do you manage framing, which, if you have any experience in this kind of thing is often the most uncomfortable part of the exchange?
2. To what degree do you compromise on conveying both complexity and ambiguity? Think about it, in a media or face-to-face conversation, without preparation, how would you feel about explaining the meaning of ‘habitus’ and its place within your research or within social sciences more generally?
3. What about the problem that what you say will be interpreted as not ‘objectively scientific’? How do you balance that common (and mistaken) lay expectation – that academics are scientistic operators, with the necessity to explain clearly that science is unavoidably ideological and that this is even a ‘good thing’ to be upfront about?
4. How do you talk about data, without dumbing down? How do you talk about uncertainty? How do you communicate the difference between inductive and deductive approaches? How, for ethnographers, do you give voice and not perform symbolic violence on your research interlocutors in what is normally a very short exchange?

These are just a few issues that come to mind. I certainly had cause to reflect on them before, during and after the interview in question.

If you have time to read the interview, here’s some of the thinking that went into my choices of what to say:

1. (reactive-proactive?) I trust the interviewer to lead me. But at points I depart from her ‘script’ of questions. I don’t try to be a one-trick pony, as one sees in the media every day. I’m not good at that. I want to perform some complexity – intentionally. I want to shift the frame a little, both stylistically, but also politically. I combatively at times draw attention to the problem of media framing.
2. (complexity/ambiguity) I try to summarize aspects of my work; I even draw attention to ‘technical’ terms while trying to introduce the idea of ambiguity by using (overusing) inverted commas, almost as a form of metadiscourse. I think you inevitably take risks in simplifying historical, political, social context. This is what I’m usually criticized for. Can you see the Bourdieu and Foucault there? I don’t see the value in calling out their names, but maybe I should?
3. (so-called objectivity) I think I take risks with that in this piece in that I openly take a Marxian position and call back to it throughout. However, I shy away from pushing to obvious conclusions concerning Russia, and avoid some political issues. There remains the problem (?) of my own constriction within a ‘realist’ social science frame.
4. (granularity, voice, methodological foregrounding) As an ethnographer, I struggle with this. The interview is barely 1600 words. How do I give voice, detail, without coming across as an ‘anecdator’? This for me is really the main thing – and what remains unsuccessful in this exchange – the absence of voice on the part of the people I do research on.

Am I successful? You can be the judge of that. Things that bug me: The difficulty of speaking ‘quietly’ while maintaining ‘authority’? Not possible. This requires magical academic charisma and cultural capital accumulated over time. This links to the next issue: I don’t feel confident in leading with my ‘unique contribution to science’. I talk around my own concepts, but they take a back seat. Is this good or bad? Style – I was told that this interview is ‘accessible’, but I’m unhappy that it’s still asking too much of the audience, just in terms of departing stylistically from everyday language. Again this is a question about frame and expectations of discourse.

My colleague who read this interview made an interesting set of comments (critiques, really) – ‘Why do we generalise so much with journalists? These are very good phrases, and very correct, but they don’t really reflect how you work, and what all this means to you. There is not a single detail, but zooming in is the most beautiful thing in the ethnographic game. The operation of the zoom lens should not affect the complexity or simplicity of the message. Regardless of the increasing requirements for more instrumental handling of material.

Here’s the interview, shortly to be published in «Реальное время». https://realnoevremya.ru/ I will post a better link at a later stage.

Here’s the link: https://realnoevremya.ru/articles/173460-dzheremi-morris-ob-izmenenii-balansa-mezhdu-kapitalom-i-trudom

Почему Россия, ее общественный строй и в частности жизнь рабочего класса представляют ваш научный интерес?

Что привело меня к изучению российских трудящихся, так это понимание того, сколь сильно ими пренебрегают. Да, в 1990-х годах проводились масштабные исследования забастовок шахтеров, едва не пошатнувших правление Ельцина. Однако уже в конце десятилетия утвердилась точка зрения на замирание  сопротивления как главное правило  трудовой жизни в России, где одним из результатов посткоммунистического транзита стало появление пассивного, безропотного и забитого (рабочего) класса. Все как-то быстро решили, что рабочие как класс сломлены и маргинализированы. Я же хотел показать и доказать, что это – грубая ошибка. Рабочие, каким бы содержанием мы не наполняли эту социальную категорию, важны в любой экономике – даже в той, что пытается перейти в постиндустриальную эпоху. Вирус Covid, если, конечно, он что-то нам показывает, показывает, насколько мы зависимы от тех, кто работает с материей и производит реальные вещи.

Вторая причина, по которой я взялся изучать собственно рабочий класс, заключалась в его статусе жертвы. Наряду с женщинами «синие воротнички» –  рабочие – стали главными неудачниками постсоветского транзита, проигравшими на переходе от коммунизма к капитализму. Но опять же, не собираясь довольствоваться этим ярлыком, я хотел говорить с так называемыми «обычными людьми» и, тем самым, вернуть им голос – показать, что они были и остаются гибкими, находчивыми и рефлексивными и в первое постсоветское десятилетие, и в современных обстоятельствах.

Это отсутствие голоса не в последнюю очередь связано со стремлением средств массовой информации и академического дискурса игнорировать трудящихся современной России или демонизировать их. Посмотрите, как либералы обвиняют «простых людей» в проблемах и бедах страны. Посмотрите, на каком языке они говорят об этих «простых людях». Здесь и сейчас важно задуматься о классовом расизме, существующем и воспроизводящемся повсеместно – не только в России. Конечно, у этой разновидности расизма есть и оборотная сторона – то, как некоторые политики используют рабочих и  манипулируют ими ради политического капитала. Перейти от обсуждения классового неравенства к классовому расизму означает признать, что на основе классовых предубеждений представители одной социальной группы определяет другую группу как антропологически отличную, низшую и вызывающую отвращение. Когда одни люди в России называют других «быдлом», в основе чаще всего лежит классовый расизм.

Что произошло с рабочим классом во время перехода от советского к постсоветскому периоду в России? Как изменился статус рабочих, условия их жизни и деятельности?

Я буду говорить о социальном контракте. В период  позднего социализма он играл важную роль, хоть и не мог обеспечить настоящего процветания. Скажем,  социальный контракт давал значительные льготы работникам в таких ключевых секторах, как «оборонка». Несмотря на то, что зарплата оставалась стабильно  низкой, работники этой и других отраслей имели доступ к патерналистской форме так называемой «социальной зарплаты» – детским садам, профилакториям, столовым и, до некоторой степени условно, к жилью. Меня интересуют рациональные основания в оценке обычными людьми социализма как периода, который был не хуже, а в некоторых отношениях лучше современности. При этом я имею в виду не ностальгические чувства, но сложные  и разнообразные политики оценки относительной ценности эпохи и общественного устройства. Субъективное чувство собственного достоинства и то, как человека воспринимает остальная часть общества, я рассматриваю как часть этого процесса.

Несмотря на многие негативные стороны жизни в СССР, можно утверждать, что там и тогда рабочие обладали большей структурной властью, чем сегодня. Скажем, если рабочему не нравились условия труда, он мог поменять место работы. Он мог не бояться потерять работу в случае снижения результативности. В конце концов, он мог искать защиту у бригады и трудового коллектива от произвола начальства. В каком-то смысле эхо былой структурной власти эпохи позднего социализма – вот то, что сейчас меня занимает. Когда я говорю о структурной власти, то имею в виду ресурс, которым располагают работники, занимая то или иное место в системе экономики. О том, что квалифицированные российские рабочие все еще обладают структурной властью и при том большей структурной властью, чем на Западе, свидетельствует высокая текучесть кадров. Если вы не боитесь менять работу, значит, рассчитываете, что найдется другая.

Другие формы власти рабочего класса, согласно социологу Эрику Олину Райту, представляют собой власть объединений, действующих в политической сфере, или коллективные организации рабочих. Эта власть существует в таких хорошо распознаваемых формах, как профсоюзы и партии, но она же может включать разнообразные рабочие советы или формы ведомственного представительства. Несколько упрощая, скажу, что даже в условиях нынешней атомизации российского общества будет полезно изучить способность отдельных лиц и организаций отстаивать классовые интересы, пусть и не вполне отчетливые.

Что представляет собой российский рабочий класс в наши дни? Кто становится рабочим? Каков их финансовый уровень? Какова их жизненная философия? Как изменилась корпоративная культура на предприятиях? Как изменились семейные отношения рабочих, какова роль женщины в семье рабочих?  Каково отношение широкого общества к рабочим?

Здесь я хочу отойти от традиционного понимания рабочего класса, в самом деле несколько устаревшего. Есть веские причины для того, чтобы расширить само понятие, охватывая и включая в число рабочих всех тех, кто полагается на заработную плату и не имеет других активов, кроме собственной рабочей силы. Конечно, у этого пост-марксистского подхода есть свои слабые места, но он позволяет обратить внимание на значимые тенденции, наблюдаемые сегодня и в России, и на Западе. Разрушение среднего класса в Европе и США означает, что опыт многих так называемых «белых воротничков» становится все более похож на эксплуатацию рабочих, описанную классиками. На это также указывают интенсификация работы, повышение контроля и ужесточение трудовой дисциплины.

Что касается опыта российских рабочих, то мое исследование о монопрофильных городах показывает, насколько изменилась корпоративная культура – возросли и требования работников к работодателю, и степень их эксплуатации корпорацией. Как это ни парадоксально, даже в этих процессах можно усмотреть связь с советским наследием.  Хорошие трудовые отношения в России по-прежнему характеризуются честной формой патернализма, когда работники знают, что им не только платят достаточно, но и удовлетворяют их более субъективные потребности (иногда в весьма прозаических вещах – таких, как уровень обслуживания и стоимость комплексного обеда в заводской столовой).

Что касается и другой части вашего вопроса, то хороший работодатель должен признать, что запрос на гендерное равенство никуда не исчезнет. Хорошо, когда женщины осваивают рабочие роли, прежде им ограниченно доступные. А вот представления о том, что российские рабочие как-то консервативны и видят в роли кормильцев исключительно мужчин, очень и очень устарели. Упорствуя в воспроизводстве стереотипов о консерватизме или даже авторитаризме рабочих,  воспетом социологами, часть российского общества и средства массовой информации  политически запаздывают и культурно отстают. Я вижу в этом проблему.

Насколько социалистическое прошлое сегодня влияет на Россию?

Полагаю, я уже ответил. Но подытожу. Я думаю, что социалистическое прошлое все меньше и меньше влияет на Россию. Но это влияние все еще можно разглядеть в отдельных нюансах и деталях, обнаруживаемых во всех закоулках общества. В случае рабочих это выражается в озабоченности условиями труда и цеховыми отношениями, в интересе к социальной заработной платой, в заботе о достоинстве человека труда. Но, сказанное не означает, что мизерная зарплата не остается главной проблемой рабочего человека эпохи постсоциализма. В этом отношении сегодняшняя Россия мало чем отличается от СССР. Рабочим не платят столько, сколько они «стоят».

По вашим наблюдениям, какие общественные проблемы выявил коронавирус, время карантина в России?

Вирус лишний раз заставляет признать, что работники недооценены и многие получают мизерное жалованье. Он обнажает разрыв между теми, кто может позволить себе сидеть дома, и работниками основных производств, которые сейчас находятся на переднем крае и подвергаются риску – врачами, таксистами,  продавцами супермаркетов, пищевиками и т.д. Это представители едва ли не  самых низко оплачиваемых профессий в современной России. Тем же, кто временно потерял возможность зарабатывать, вирус показывает, каким образом современный капитализм создает массу исключительно уязвимых людей – работников, которые, несмотря на свой усердный труд, не имеют ни активов, ни сбережений, на которые можно было бы рассчитывать в период кризиса. Наконец, вирус обещает, что самые уязвимые слои трудящихся могут надолго лишиться работы. Это означает, что баланс между капиталом и трудом должен измениться в самом ближайшем будущем. В противном случае «глобальный Север», частью которого является сегодня Россия, вскоре станет похож на «глобальный Юг».

Как вы оцениваете реакцию россиян на условия кризиса и карантина? Какие практики из социалистического прошлого срабатывают сегодня (гражданская оборона, методы самоорганизации, инициативы, а также заготовки, заговоры, слухи и прочее)?

Не так давно в своем блоге, который веду на странице postsocialism.org, я опубликовал пост, где сравниваю Россию с Великобританией. Темами для размышлений исследователя-блогера стали культурная память о гражданской обороне, существующая в России и сильно недооцениваемая ее обитателями, и настрой россиян, куда более коллективный, чем у многих на Западе. Я не исключаю, что в России люди лучше подготовлены к рациональному пониманию необходимость карантина, поддержке уязвимых слоев населения и преодолению собственных эгоистичных побуждений. Вот вам пример из британской жизни. Сегодня я был в супермаркете. Мало кто из посетителей был в масках и перчатках или же соблюдал социальную дистанцию. Особо упорствовали в карантинном безрассудстве пенсионеры. Когда же сотрудники супермаркета указали им на это, они дали понять, что не понимают последствий своих действий или не желают о них задумываться.

Как вы оцениваете реакцию российских властей на коронавирус? На ваш взгляд, инструменты капитализма или социализма показывают себя лучше всего в таких условиях?

Что до реакции российской власти, то, на мой взгляд, она не лучше и не хуже, чем ответ на пандемию правительств США или Великобритании. В странах, где хорошо финансируют здравоохранение, надежны процедуры тестирования и отлажена работа государственной машины, показатели смертности и госпитализации значительно ниже. Великобритания – очень плохой пример с циничным правительством, которое уже 10 лет не только плохо финансирует здравоохранение, но и активно подрывает его, чтобы обманом обеспечить поддержку его приватизации. Теперь мы пожинаем плоды. Из-за того, что у нас есть несамостоятельные средства массовой информации, тесно связанные с правительством и обслуживающие его, боюсь, люди так и не поймут, кто виноват во многих смертях от вируса в Англии, которых можно было бы избежать. Таким образом, вопрос не столько в социализме или капитализме, сколько в потенциале и компетенции конкретного государства. Но, и капитализм, конечно, остается частью проблемы. Об этом позволяет судить пример США с его гипер-маркетизированной системой здравоохранения и гигантским неравенством в отношении здоровья. Эта страна располагает самыми передовыми медицинскими учреждениями и технологиями в мире, и, тем не менее, она, вероятно, будет иметь наибольшее число смертей на душу населения. Экономические системы, которые ставят прибыль превыше человека, ответят на ваш вопрос лучше, чем я.