Category Archives: public intellectuals

Towards non-repressive research in Area Studies

1 Reply

This post summarizes a forthcoming talk at a roundtable on Russian civil-society/indi media/researcher dialogue.

The war disrupts academic practices and that’s a good thing. It give us an ‘opportunity’ to rethink extractive practices, to undo methodological and disciplinary siloing, to decolonise our epistemological foundations (how we know what we know). It forces us to confront problems of how knowledge is made public.

Here’s my summary of the problems and a set of examples follow after.

  1. Extractive practices perpetuate injustice – these include the invisible labour of local scholars, researchers and ‘partners’. How to equalize the attention given to knowledge produced locally?
  2. Siloing. Public and media attention to the war has jolted some colleagues out of the disciplinary narrowness that plagues academia. How to sustain this? Pluralising area journals? Activist scholarship (camping on lawns of other journals)? Entryism to scholarly associations?
  3. ‘Decolonization’ begins when paradigms produced to fit Western disciplinary traditions and structures are questioned by the those themselves who work within those core institutions. How to sustain critical conversations that promote insider interpretive perspectives?
  4. What to do with the dominance of public intellectuals interfacing with media? Can they be leveraged for good, or do they require better ‘education’ to avoid them repeating banalities or discredited ‘truths’? What is a sustainable basis for better communication and learning between researchers – who may still have good contact with ‘the ground’ in Russia – and media?

The four points serve as a starting point for discussion, but here I offer some elaboration.

Inclusive, not extractive knowledge production:

This ethical challenge is made starker by the more difficult sourcing of empirical data from Russia (and Ukraine). In my Post-Soviet Affairs article from 2022, I talked about the invisibilization of local gatekeepers, fixers and data gatherers. I used the example of a Central Asian scholar working on contentious politics where her local knowledge was extracted, but she was not credited or legible as a producer of knowledge. Even in my own work I am forced to reflect on how tempting it is to present insights from fieldwork as spontaneously my own when in fact they come from interlocutors who are not ‘colleagues’. Provocation: while lab-based science is notoriously hierarchical and autocratic, why do we not adopt the practice of having more co-authors on papers? Why shouldn’t organic intellectualism be made more visible systematically?

Digging out the prisoners of Silos:

I had an uncanny experience recently when I was reading back issues of journals in three related subject areas to look at how a particular concept is discussed and contextualized. It reinforced for me a topic no-one likes to talk about, but everyone is aware of: how publication practices in particular mean that one can be blissfully unaware of a parallel treatment of a topic or concept and that there are no incentives to engage with it. It seems to me that the relative receptiveness of Area journals is inadequate to the task. Is the answer to argue more collectively for dissemination solutions that surpass the twentieth-century model of the disciplinary journal? Is the problem deeper – in the institutional barriers to collaboration across departments, faculties?

Decolonization as epistemologically-open research practice:

Decolonizing knowledge is partly related to desiloing. Only by better dialogue between intellectual traditions and epistemological positions can we hope to avoid falling into the same traps where research ends up essentializing or emphasising deficiency. There are good examples of interdisciplinary discussions that kick this discussion off, but how do we invigorate these and spread the word. I’m thinking of two recent examples.

Myron Aronoff and Jan Kubik in 2013 wrote about how social science repeatedly falls into the trap of imputing civilizational incompetence to populations because of the intellectual bias in research due to the political disappointments of liberal researchers since the 1990s. There are plenty of other examples. Gulnaz Sharafutdinova and Samuel Greene have developed similar critiques and tried to use interdisciplinary insights to reinvigorate political sociology (they draw much more on social psychology). A common call seems to be for vernacular knowledge to be taken seriously as filling the gaps of a social science that is too naturalistic (supposedly we’re all game-players) too positivist (only the disaggregated individual builds bigger data), and too unidirectional (theorizing ‘down’ based on larger contexts: globalized, national, regional) (Aronoff and Kubik 2013: 281).

A more systematic focus on this kind of approach to vernacular knowledge can be found in David Ost’s writing (2018) on ‘semi-peripheral’ innovation. Ost argues that decolonising means research moving away from ‘discovering’ the East for itself, instead taking seriously its origin as a source of ideas. He notes also that semi-periphery is a nested concept – W Ukraine is semi-periphery for Poles, and so on. His examples of Eastern innovation are brands of autonomism (work self-management), the reinvention of civil society via Solidarność and V. Havel, who ‘returned’ ‘active civic resistance’ to the West, which of course then theorized it (because the East is allowed innovation but is not systematic or theoretical). In Ost’s view, reimportation reinvigorated antistate ‘common sense’ in the West. Relatedly there are twin innovation engines bequeathed to us from the East which dominate social relatiy: the radical-conservative resentful Right, and the spatial idea of neoliberal weapon-testing ground. Ost muses that if the radical Right eventually does win big in the West it will be in part thanks to the work of the semi-periphery.

‘Perspectival’ rather than juxtapositional-comparative research avoids the normative positioning of ‘this (political system) is like or unlike that (superior political system)’ (Schaffer 2021). Juxtaposition is to naturalize our own categories without admitting it. Categories that may end up misleading us as to the relevance of the object in the ‘other’ context. The classic example is how anthropology ended up questioning the whole concept of ‘kinship’ in the 1970s, even though it was the ordering concept of comparison of political orders up to that point. The original ‘perspectival’ comparativist was probably Max Weber on capitalism and religion. In short, analogical reasoning might serve us better moving forward. This is reflected in my own use of Deleuze to explain deterritorialized political activism in Russia today. This approach seems unlikely to elucidate the situation of Russian politics, but I argue it does so thanks to perspectivism. Schaffer’s example is instructive in Ost’s examples: political loyalty in the East is not just about transactionalism – that’s an American comparative imposition that ‘may not travel well’.

On furthering communicative exchange:

I’ve written before that academics are often too busy to talk to journalists or fear being misrepresented and that this is a shame. In my view, journalists are in general open to learning and adjusting. They are, in fact, less extractive than academics themselves. What is more problematic is the inevitable tendency of public intellectuals to become overconfident and start to hold forth on matters they are not qualified to comment on. Similarly, the extractive work is visible here too, when public intellectuals do not acknowledge their reliance on particular sources, especially when they themselves have no claim to knowledge in an area. On this last point I have no real suggestions, beyond the observation that war coverage at least among Russophones, increasingly looks narrowly framed. Take the example of Strana i Mir (Country and World) international conference in Berlin in November 2024. Now, a number of cutting-edge scholars, but the greater weight of analysis is unequivocally that of the entrepreneur pundit class.  Some of these do a great service in popularising science, but the few speakers with evidence-based social science approaches to contemporary Russia will be hard-pressed to be heard. Could a discussion between scientists and journalists be better imagined? You tell me. Popular science is needed more than ever before, but should it be popular because it tell us what we want to hear (and indeed have already heard many times) or should it aim to instil an uncomfortable sense of alternative sociological imaginations in the audience?

Academics and public communication. A May Day demonstration

1 Reply

330px-RIAN_archive_697507_May_1st_demonstration_in_Moscow

Following on from my post where I thought aloud about monograph planning, I thought I’d write a little about communicating research to a public, or ‘lay’ audience. I personally find this difficult and frustrating at the best of times.

A case in point: I was asked a series of questions about Russian working class, etc., for a Russian newspaper interview to be published for May Day (the full text is at the end of this blogpost). The process of answering highlighted a lot of questions about the what, how and why of ‘public engagement’ or ‘dissemination’ of research and complex academic ideas, data and so on. For simplicity I’ll call this mode ‘engagement‘.

  1. In engagement, do you follow the lead of the interlocutor, or do you do what seasoned politicians and media-trained practitioners do – have a single simple point that you support with evidence and hammer home? I.e. how do you manage framing, which, if you have any experience in this kind of thing is often the most uncomfortable part of the exchange?
  2. To what degree do you compromise on conveying both complexity and ambiguity? Think about it, in a media or face-to-face conversation, without preparation, how would you feel about explaining the meaning of ‘habitus’ and its place within your research or within social sciences more generally?
  3. What about the problem that what you say will be interpreted as not ‘objectively scientific’? How do you balance that common (and mistaken) lay expectation – that academics are scientistic operators, with the necessity to explain clearly that science is unavoidably ideological and that this is even a ‘good thing’ to be upfront about?
  4. How do you talk about data, without dumbing down? How do you talk about uncertainty? How do you communicate the difference between inductive and deductive approaches? How, for ethnographers, do you give voice and not perform symbolic violence on your research interlocutors in what is normally a very short exchange?

These are just a few issues that come to mind. I certainly had cause to reflect on them before, during and after the interview in question.

If you have time to read the interview, here’s some of the thinking that went into my choices of what to say:

  1. (reactive-proactive?) I trust the interviewer to lead me. But at points I depart from her ‘script’ of questions. I don’t try to be a one-trick pony, as one sees in the media every day. I’m not good at that. I want to perform some complexity – intentionally. I want to shift the frame a little, both stylistically, but also politically. I combatively at times draw attention to the problem of media framing.
  2. (complexity/ambiguity) I try to summarize aspects of my work; I even draw attention to ‘technical’ terms while trying to introduce the idea of ambiguity by using (overusing) inverted commas, almost as a form of metadiscourse. I think you inevitably take risks in simplifying historical, political, social context. This is what I’m usually criticized for. Can you see the Bourdieu and Foucault there? I don’t see the value in calling out their names, but maybe I should?
  3. (so-called objectivity) I think I take risks with that in this piece in that I openly take a Marxian position and call back to it throughout. However, I shy away from pushing to obvious conclusions concerning Russia, and avoid some political issues. There remains the problem (?) of my own constriction within a ‘realist’ social science frame.
  4. (granularity, voice, methodological foregrounding) As an ethnographer, I struggle with this. The interview is barely 1600 words. How do I give voice, detail, without coming across as an ‘anecdator’? This for me is really the main thing – and what remains unsuccessful in this exchange – the absence of voice on the part of the people I do research on.

Am I successful? You can be the judge of that. Things that bug me: The difficulty of speaking ‘quietly’ while maintaining ‘authority’? Not possible. This requires magical academic charisma and cultural capital accumulated over time. This links to the next issue: I don’t feel confident in leading with my ‘unique contribution to science’. I talk around my own concepts, but they take a back seat. Is this good or bad? Style – I was told that this interview is ‘accessible’, but I’m unhappy that it’s still asking too much of the audience, just in terms of departing stylistically from everyday language. Again this is a question about frame and expectations of discourse.

My colleague who read this interview made an interesting set of comments (critiques, really) – ‘Why do we generalise so much with journalists? These are very good phrases, and very correct, but they don’t really reflect how you work, and what all this means to you. There is not a single detail, but zooming in is the most beautiful thing in the ethnographic game. The operation of the zoom lens should not affect the complexity or simplicity of the message. Regardless of the increasing requirements for more instrumental handling of material.

Here’s the interview, shortly to be published in «Реальное время». https://realnoevremya.ru/ I will post a better link at a later stage.

Here’s the link: https://realnoevremya.ru/articles/173460-dzheremi-morris-ob-izmenenii-balansa-mezhdu-kapitalom-i-trudom

Почему Россия, ее общественный строй и в частности жизнь рабочего класса представляют ваш научный интерес?

Что привело меня к изучению российских трудящихся, так это понимание того, сколь сильно ими пренебрегают. Да, в 1990-х годах проводились масштабные исследования забастовок шахтеров, едва не пошатнувших правление Ельцина. Однако уже в конце десятилетия утвердилась точка зрения на замирание  сопротивления как главное правило  трудовой жизни в России, где одним из результатов посткоммунистического транзита стало появление пассивного, безропотного и забитого (рабочего) класса. Все как-то быстро решили, что рабочие как класс сломлены и маргинализированы. Я же хотел показать и доказать, что это – грубая ошибка. Рабочие, каким бы содержанием мы не наполняли эту социальную категорию, важны в любой экономике – даже в той, что пытается перейти в постиндустриальную эпоху. Вирус Covid, если, конечно, он что-то нам показывает, показывает, насколько мы зависимы от тех, кто работает с материей и производит реальные вещи.

Вторая причина, по которой я взялся изучать собственно рабочий класс, заключалась в его статусе жертвы. Наряду с женщинами «синие воротнички» –  рабочие – стали главными неудачниками постсоветского транзита, проигравшими на переходе от коммунизма к капитализму. Но опять же, не собираясь довольствоваться этим ярлыком, я хотел говорить с так называемыми «обычными людьми» и, тем самым, вернуть им голос – показать, что они были и остаются гибкими, находчивыми и рефлексивными и в первое постсоветское десятилетие, и в современных обстоятельствах.

Это отсутствие голоса не в последнюю очередь связано со стремлением средств массовой информации и академического дискурса игнорировать трудящихся современной России или демонизировать их. Посмотрите, как либералы обвиняют «простых людей» в проблемах и бедах страны. Посмотрите, на каком языке они говорят об этих «простых людях». Здесь и сейчас важно задуматься о классовом расизме, существующем и воспроизводящемся повсеместно – не только в России. Конечно, у этой разновидности расизма есть и оборотная сторона – то, как некоторые политики используют рабочих и  манипулируют ими ради политического капитала. Перейти от обсуждения классового неравенства к классовому расизму означает признать, что на основе классовых предубеждений представители одной социальной группы определяет другую группу как антропологически отличную, низшую и вызывающую отвращение. Когда одни люди в России называют других «быдлом», в основе чаще всего лежит классовый расизм.

Что произошло с рабочим классом во время перехода от советского к постсоветскому периоду в России? Как изменился статус рабочих, условия их жизни и деятельности?

Я буду говорить о социальном контракте. В период  позднего социализма он играл важную роль, хоть и не мог обеспечить настоящего процветания. Скажем,  социальный контракт давал значительные льготы работникам в таких ключевых секторах, как «оборонка». Несмотря на то, что зарплата оставалась стабильно  низкой, работники этой и других отраслей имели доступ к патерналистской форме так называемой «социальной зарплаты» – детским садам, профилакториям, столовым и, до некоторой степени условно, к жилью. Меня интересуют рациональные основания в оценке обычными людьми социализма как периода, который был не хуже, а в некоторых отношениях лучше современности. При этом я имею в виду не ностальгические чувства, но сложные  и разнообразные политики оценки относительной ценности эпохи и общественного устройства. Субъективное чувство собственного достоинства и то, как человека воспринимает остальная часть общества, я рассматриваю как часть этого процесса.

Несмотря на многие негативные стороны жизни в СССР, можно утверждать, что там и тогда рабочие обладали большей структурной властью, чем сегодня. Скажем, если рабочему не нравились условия труда, он мог поменять место работы. Он мог не бояться потерять работу в случае снижения результативности. В конце концов, он мог искать защиту у бригады и трудового коллектива от произвола начальства. В каком-то смысле эхо былой структурной власти эпохи позднего социализма – вот то, что сейчас меня занимает. Когда я говорю о структурной власти, то имею в виду ресурс, которым располагают работники, занимая то или иное место в системе экономики. О том, что квалифицированные российские рабочие все еще обладают структурной властью и при том большей структурной властью, чем на Западе, свидетельствует высокая текучесть кадров. Если вы не боитесь менять работу, значит, рассчитываете, что найдется другая.

Другие формы власти рабочего класса, согласно социологу Эрику Олину Райту, представляют собой власть объединений, действующих в политической сфере, или коллективные организации рабочих. Эта власть существует в таких хорошо распознаваемых формах, как профсоюзы и партии, но она же может включать разнообразные рабочие советы или формы ведомственного представительства. Несколько упрощая, скажу, что даже в условиях нынешней атомизации российского общества будет полезно изучить способность отдельных лиц и организаций отстаивать классовые интересы, пусть и не вполне отчетливые.

Что представляет собой российский рабочий класс в наши дни? Кто становится рабочим? Каков их финансовый уровень? Какова их жизненная философия? Как изменилась корпоративная культура на предприятиях? Как изменились семейные отношения рабочих, какова роль женщины в семье рабочих?  Каково отношение широкого общества к рабочим?

Здесь я хочу отойти от традиционного понимания рабочего класса, в самом деле несколько устаревшего. Есть веские причины для того, чтобы расширить само понятие, охватывая и включая в число рабочих всех тех, кто полагается на заработную плату и не имеет других активов, кроме собственной рабочей силы. Конечно, у этого пост-марксистского подхода есть свои слабые места, но он позволяет обратить внимание на значимые тенденции, наблюдаемые сегодня и в России, и на Западе. Разрушение среднего класса в Европе и США означает, что опыт многих так называемых «белых воротничков» становится все более похож на эксплуатацию рабочих, описанную классиками. На это также указывают интенсификация работы, повышение контроля и ужесточение трудовой дисциплины.

Что касается опыта российских рабочих, то мое исследование о монопрофильных городах показывает, насколько изменилась корпоративная культура – возросли и требования работников к работодателю, и степень их эксплуатации корпорацией. Как это ни парадоксально, даже в этих процессах можно усмотреть связь с советским наследием.  Хорошие трудовые отношения в России по-прежнему характеризуются честной формой патернализма, когда работники знают, что им не только платят достаточно, но и удовлетворяют их более субъективные потребности (иногда в весьма прозаических вещах – таких, как уровень обслуживания и стоимость комплексного обеда в заводской столовой).

Что касается и другой части вашего вопроса, то хороший работодатель должен признать, что запрос на гендерное равенство никуда не исчезнет. Хорошо, когда женщины осваивают рабочие роли, прежде им ограниченно доступные. А вот представления о том, что российские рабочие как-то консервативны и видят в роли кормильцев исключительно мужчин, очень и очень устарели. Упорствуя в воспроизводстве стереотипов о консерватизме или даже авторитаризме рабочих,  воспетом социологами, часть российского общества и средства массовой информации  политически запаздывают и культурно отстают. Я вижу в этом проблему.

Насколько социалистическое прошлое сегодня влияет на Россию?

Полагаю, я уже ответил. Но подытожу. Я думаю, что социалистическое прошлое все меньше и меньше влияет на Россию. Но это влияние все еще можно разглядеть в отдельных нюансах и деталях, обнаруживаемых во всех закоулках общества. В случае рабочих это выражается в озабоченности условиями труда и цеховыми отношениями, в интересе к социальной заработной платой, в заботе о достоинстве человека труда. Но, сказанное не означает, что мизерная зарплата не остается главной проблемой рабочего человека эпохи постсоциализма. В этом отношении сегодняшняя Россия мало чем отличается от СССР. Рабочим не платят столько, сколько они «стоят».

По вашим наблюдениям, какие общественные проблемы выявил коронавирус, время карантина в России?

Вирус лишний раз заставляет признать, что работники недооценены и многие получают мизерное жалованье. Он обнажает разрыв между теми, кто может позволить себе сидеть дома, и работниками основных производств, которые сейчас находятся на переднем крае и подвергаются риску – врачами, таксистами,  продавцами супермаркетов, пищевиками и т.д. Это представители едва ли не  самых низко оплачиваемых профессий в современной России. Тем же, кто временно потерял возможность зарабатывать, вирус показывает, каким образом современный капитализм создает массу исключительно уязвимых людей – работников, которые, несмотря на свой усердный труд, не имеют ни активов, ни сбережений, на которые можно было бы рассчитывать в период кризиса. Наконец, вирус обещает, что самые уязвимые слои трудящихся могут надолго лишиться работы. Это означает, что баланс между капиталом и трудом должен измениться в самом ближайшем будущем. В противном случае «глобальный Север», частью которого является сегодня Россия, вскоре станет похож на «глобальный Юг».

Как вы оцениваете реакцию россиян на условия кризиса и карантина? Какие практики из социалистического прошлого срабатывают сегодня (гражданская оборона, методы самоорганизации, инициативы, а также заготовки, заговоры, слухи и прочее)?

Не так давно в своем блоге, который веду на странице postsocialism.org, я опубликовал пост, где сравниваю Россию с Великобританией. Темами для размышлений исследователя-блогера стали культурная память о гражданской обороне, существующая в России и сильно недооцениваемая ее обитателями, и настрой россиян, куда более коллективный, чем у многих на Западе. Я не исключаю, что в России люди лучше подготовлены к рациональному пониманию необходимость карантина, поддержке уязвимых слоев населения и преодолению собственных эгоистичных побуждений. Вот вам пример из британской жизни. Сегодня я был в супермаркете. Мало кто из посетителей был в масках и перчатках или же соблюдал социальную дистанцию. Особо упорствовали в карантинном безрассудстве пенсионеры. Когда же сотрудники супермаркета указали им на это, они дали понять, что не понимают последствий своих действий или не желают о них задумываться.

Как вы оцениваете реакцию российских властей на коронавирус? На ваш взгляд, инструменты капитализма или социализма показывают себя лучше всего в таких условиях?

Что до реакции российской власти, то, на мой взгляд, она не лучше и не хуже, чем ответ на пандемию правительств США или Великобритании. В странах, где хорошо финансируют здравоохранение, надежны процедуры тестирования и отлажена работа государственной машины, показатели смертности и госпитализации значительно ниже. Великобритания – очень плохой пример с циничным правительством, которое уже 10 лет не только плохо финансирует здравоохранение, но и активно подрывает его, чтобы обманом обеспечить поддержку его приватизации. Теперь мы пожинаем плоды. Из-за того, что у нас есть несамостоятельные средства массовой информации, тесно связанные с правительством и обслуживающие его, боюсь, люди так и не поймут, кто виноват во многих смертях от вируса в Англии, которых можно было бы избежать. Таким образом, вопрос не столько в социализме или капитализме, сколько в потенциале и компетенции конкретного государства. Но, и капитализм, конечно, остается частью проблемы. Об этом позволяет судить пример США с его гипер-маркетизированной системой здравоохранения и гигантским неравенством в отношении здоровья. Эта страна располагает самыми передовыми медицинскими учреждениями и технологиями в мире, и, тем не менее, она, вероятно, будет иметь наибольшее число смертей на душу населения. Экономические системы, которые ставят прибыль превыше человека, ответят на ваш вопрос лучше, чем я.

 

 

Public intellectuals in a bathhouse full of spiders

Leave a reply

18399ae00f76b03115f02bce922a91d9

An urban banya or bathhouse

We’re all public intellectuals now. I don’t mean the traditional idea of a public intellectual – like Bertrand Russell. Or Isaiah Berlin, whose death was reported on the front page of the New York Times. On the contrary, it’s a good thing that because of the democratisation of the ‘public sphere’, those who previously would have remained unchallenged having built ‘an entire career … on the trick of contrariness’, can instantly be called out.

Nor do I mean the idea of academics as necessarily critical (which is more than the ‘illiberal practicality’ of ‘impactful’ research), politically engaged in the ‘real world’ in an organic way (in a labour movement or immigrant rights organisation), as argued by Michael Burawoy.

What I’m talking about is the taped-down ‘transmit’ button of social media. [The irony of writing this in a blog post is not lost on me]. The problem is that while social media has enabled us all at the same time to broadcast, few are listening. Or rather, they are ‘hearing’ what they want, often from those least knowledgeable. Perhaps all this proves is the critique of Habermas’ public sphere – that such a ‘bourgeois’ idea of communication always excludes, and cements existing power-imbalances.

And these musings arise from three typical experiences of ‘doing academic social media’ in the last weeks.  Number One requires little explanation to those acquainted with Twitter. Since the Trump election meddling theories began, a number of ‘Russia experts’ have garnered huge Twitter followings and a lucrative career in op-eds. They have three things in common: simple ‘enemy’ message: ‘Trump is Russia’s weapon’, few Russian language skills, and, (this was what came up this week) no record of every having visited Russia. According to Sean Guillory’s definition, these pundits often qualify as Russophobes.

Hau about open access?

Number Two started with the resurgence of #hautalk. The return of a publically criticised academic to editing an important open access venture in anthropology provoked rage among understandably indignant precarious scholars on the same Twitter platform. The latest Hau episode reveals a ‘wood for the trees’ issue – alternatively known as ‘more heat than light’. While scholars highlighted how their precarious positions had enabled their alleged mistreatment by an editor, there is less attention to bigger structural inequalities. (For a more positive recent story about open access and ‘flipped’ peer review but with similar reservations about power imbalances in academia see this blog post – hint: it’s all about more transparency and accountability).

The fact that this individual had been ‘caught out’ merely underlines the inherent and toxic hierarchical power of academia. The case only came to light because the editor himself is clearly a marginal, perhaps desperate figure. He’s never held tenure (despite being middle-career). He’s not Anglo-Saxon. He’s clearly had to make his way as a journeyman researcher, serving at the favour of powerful intellectual patrons. What’s also missing from this story is the wholesale delegation of grunt journal work from the ‘Board’ to this individual. Now some senior figures involved are allegedly covering their tracks by deleting social media posts or retreating into privileged silence (with the exception of David Graeber, who supported the whistleblowers from the outset).

None of this excuses the allegations made. (See how even microscopically public-facing intellectuals are forced to caveat?) However, the free-riding on this project by senior scholars is another example of the pernicious free labour – ‘trickle up’ that we all provide to the more powerful. We often bemoan the assumption that we must perform free labour, like peer-review, but also we miss out that the main beneficiaries are not just publishers and universities, but our senior colleagues (often indirectly, like courtesy citation of a big name).  Also, as pointed out, the Hau project tended to reproduce academic hierarchies as much as existing journals.

Frequency-of-PhD-Affiliation-_1-Appearance-in-Multiple-Issues-of-HAU

some stats about Hau authors, from footnotesblog.com contributor Jules Weiss

The diminishing returns of Twitter dialogue

I found a reinforcement of the Hau  experience (more heat than light) closer to home (Russian studies). This week a thoughtful tweet was made about the racial profiling of Central Asians by the Russian police.  Thoughtful, because the author and others were reflecting on the selective solidarity and wilful blindness towards racism by the privileged, particularly academics. So far so good. However, anyone coming to this tweet-conversation might be forgiven for thinking that police stop Central Asians because Russians are ‘merely’ racist. They would not learn that this is due to a structural racism built into immigration laws that enables the extortion of money from Central Asians that serves as part of the scaffold of the corrupt law-enforcement system. I’m not convinced that the causes of this form of racial profiling makes the Russian police more racist in practice than their counterparts in the US or UK for that matter.

Don’t get me wrong, I’ve learnt a huge amount from interacting on social media with academics and ‘public intellectuals’ since 2014, when I started using Twitter. However, I too am increasingly setting social media to ‘broadcast’ rather than receive.  Is this a metaphor for our times? Certainly, a fellow blogger thinks so: ‘the relentless jeering, preening and snark is evidence of the platform’s humanity.’

DqseFy0XcAorssc

A common experience for Russian studies twitterers

Counter publics and proletarian public spheres?

When I was writing about how ordinary Russians use social media a few years ago, I engaged not only with Habermas, but also Negt and Kluge (on the proletarian public sphere) and Nancy Fraser’s counterpublics “where members of subordinated social groups invent and circulate counter discourses to formulate oppositional interpretations of their identities, interests, and needs”. At some point I’d like to return to the PPS works, for the obvious parallels with the democratising and oppositional potential of social media. Negt and Kluge argue that the latter could potentially oppose the organized interests of the bourgeois public sphere through its organization of human needs and interests. On the other hand talk about the PPS is not million miles away from the banya full of spiders that is Twitter and other social media, in that they are evidence of “the “excluded”, vague, unarticulated impulses of resistance or resentment. The proletarian public sphere carries the subjective feelings, the egocentric malaise with the common public narrative, interests that are not socially valorized.” To my knowledge, Negt and Kluge’s ideas have not been applied to internet as a public sphere, (they wrote on public television and radio). Mark Poster’s piece still seems to be the main way-marker here.

So, what positives can we take forward? Well, strange as it may sound, I’m increasingly turning from Twitter to YouTube as a creaky, yet good-enough model for public intellectuals. And ironically, Russia leads the way here precisely due to academics’ exclusion. Deprived of airtime on traditional media, political oppositionists have long worked hard on building audiences in alternative media spaces. I’m still blown away by the slick, controlled operation that is Navalnyi. YouTube is a medium made for this. However, academics are catching up and using it for a unique ‘long-form’ dialogue. Because of the low ‘cost’ (I mean time and effort as much as financial) YouTube is ideally suitable for a real dialogue between people with an enthusiasm for and in-depth knowledge of a topic. Two almost random examples. The genuine public intellectual and recently sacked from MGIMO Valerii Solovei talks to Boris Kagarlitskii about the disintegration of the ‘ruling party’ system in the Russian regions and the bigger question of social or political ‘revolution’  in Russia. A little stilted, a little forced, but nonetheless some kind of dialogue between a ‘socialist’ and a ‘liberal’. Solovei already had a huge media following of course, so now he’s persona non grata it’s disappointing that he does not link back to the original version of the talk, hosted by Kagarlitskii. We still have academic hierarchies reproducing themselves. A less visible and possibly more rewarding example:  Alexander Dmitriev and Viacheslav Morozov in an accessible version of the their work on Russia as part of Europe, indigenous knowledge, postsocialist trauma and the ‘spritual bonds’ of Putin’s Russia. While this video was produced by Gleb Pavlovskii’s Gefter project, there’s nothing to stop scholars from more DIY collective approaches. Indeed, by involving students and colleagues they might get more traction than the under-appreciated Gefter videos.  I come back to the spiders in the bathhouse analogy (which is apt if we think of social media as an external punishment of confinement and the nearness of others). If spiders are inevitable company, any old bathhouse will do. They’re there in the corners, for eternity, but it’s who is sitting on the plank with us that matters.

banya

The reopening of my local public bathhouse